В никоторый год, в никоторый час

В никоторый год, в никоторый час
Тихой сапой, вырыв кротовый ход,
Выцветай к чертям из ненужных глаз,
Обращаясь в паузу — из длиннот
В безголосицу. Не гляди назад.
Отболишь своё хоть когда-нибудь.
Раз кому-то дан — у кого-то взят.
До свиданья, милый, счастливый путь.
Да, спроста сказать, полевая зверь,
Без тебя я взвою в любом краю,
Но, забыв про тяжесть своих потерь,
Безымянной тенью сейчас стою,
Облака невемо куда плывут
И распялен рот мой в беззвучный ах:
Над землей Господь произносит суд,
А земля, не веря тому, в цветах.

в четыре строчки

Вытянись по линеечке, скороспелка:
мудрая, замедляет секунды стрелка,
тихо в тени наст/р/аивая судьбы —
что ей до глупого «Воздуха бы… глотнуть бы…

Прогулка

Осовелый язык прикусив, наизусть
Я молчу и о том, и об этом,
Площадную, пиитскую, блядскую грусть
Втихаря загоняя под вето —

Мне не хочется плыть по бездарным речам
Серым штилем привычных окраин,
Если яблоком насмерть отравлен Адам,
С влажной мякотью сладостью спаян.

За ресничное эхо упрятав свой взгляд,
В несознанке как в панцире гулком,
Я слежу, как, на собственном счастье распят,
Ты гуляешь со мной по проулкам,

Так фотограф глядит, и, послушное, так
Выгибается кадром пространство,
Потому что меж нами не равенства знак,
А — всего лишь — моё окаянство.

лепет

любо в дымном чаду на глазу голубом
лепетать ни о чём,
наблюдая при том, как за чистеньким лбом
разгорается дом.

это собственный дом, это твой же бардак,
тараканье жильё:
упоительной скукой заросший чердак
и святое гольё

грязноватого, но твоего бельеца,
в тихий шкаф беглеца, —
а всего лишь следишь за началом конца,
да и то слегонца.

то не лепету предан бесстыжий язык,
пустельга, дуролом —
то закатан в на вечность растянутый миг
беспредметный облом,

вот и пляшет бревно без усилий во рту,
и горит голова,
и под чем-то подводят глухую черту
никакие слова.

Ванюша

Как ходил Ванюша бережком вдоль синей речки
Как водил Ванюша солнышко на золотой уздечке

Душа гуляла
Душа летела
Душа гуляла
В рубашке белой
Да в чистом поле
Все прямо прямо
И колокольчик
Был выше храма
Да в чистом поле
Да с песней звонкой

Но капля крови на нитке тонкой

Уже сияла, уже блестела
Спасая душу,
Врезалась в тело.
Гулял Ванюша вдоль синей речки

И над обрывом
Раскинул руки

То ли для объятия
То ли для распятия

Как несло Ванюху солнце на серебряных подковах
И от каждого копыта по дороге разбегалось
двадцать
пять
рублей
целковых.

Душа гуляет. Душа гуляет

Да что есть духу пока не ляжешь,
Гуляй Ванюха! Идешь ты, пляшешь!

Гуляй, собака, живой покуда!
Из песни — в драку! От драки — к чуду!

Кто жив, тот знает — такое дело!
Душа гуляет и носит тело.

Водись с любовью! Любовь, Ванюха,
Не переводят единым духом.

Возьмет за горло — и пой, как можешь,
Как сам на душу свою положишь.

Она приносит огня и хлеба,
Когда ты рубишь дорогу к небу.

Оно в охотку. Гори, работа!
Да будет водка горька от пота!

Шальное сердце руби в окрошку!
Рассыпь, гармошка!
Скользи, дорожка!
Рассыпь, гармошка!

Да к плясу ноги! А кровь играет!
Душа дороги не разбирает.

Через сугробы, через ухабы…
Молитесь, девки. Ложитесь, бабы.

Ложись, кобылы! Умри, старуха!
В Ванюхе силы! Гуляй, Ванюха!

Танцуй от печки! Ходи в присядку!
Рвани уздечки! И душу — в пятку.

Кто жив, тот знает. Такое дело.
Душа гуляет — заносит тело.

Ты, Ванюша, пей да слушай —

Однова теперь живем.

Непрописанную душу

Одним махом оторвем.

Хошь в ад, хошь — в рай,
Куда хочешь — выбирай.
Да нету рая, нету ада,
Никуда теперь не надо.

Вот так штука, вот так номер!
Дата, подпись и печать,
И живи пока не помер —
По закону отвечать.

Мы с душою нынче врозь.
Пережиток, в опчем.
Оторви ее да брось —
Ножками потопчем,

Нету мотива без коллектива.
А какой коллектив,
Такой выходит и мотив.

Ох, держи, а то помру
В остроте момента!
В церкву едут по утру
Все интеллигенты.

Были — к дьякону, к попу ли,
Интересовалися.
Сине небо вниз тянули.
Тьфу ты! Надорвалися…

Душу брось да растопчи.
Мы слюною плюнем.
А заместо той свечи
Кочергу засунем.

А Ванюше припасла
Снега на закуску я.
Сорок градусов тепла
Греют душу русскую.

Не сестра да не жена,
Да верная отдушина…
Не сестра да не жена,
Да верная отдушина

Как весь вечер дожидалося Ивана у трактира красно солнце
Колотило снег копытом, и летели во все стороны червонцы

Душа в загуле.

Да вся узлами.

Да вы ж задули

Святое пламя!

Какая темень.

Тут где-то вроде душа гуляет
Да кровью бродит, умом петляет.

Чего-то душно. Чего-то тошно.
Чего-то скушно. И всем тревожно.

Оно тревожно и страшно, братцы!
Да невозможно приподыматься.

Да, может, Ванька чего сваляет?
А ну-ка, Ванька! Душа гуляет!

— Рвани, Ванюша! Чего не в духе?
Какие лужи? Причем тут мухи?

— Не лезьте в душу! Катитесь к черту!
— Гляди-ка, гордый! А кто по счету?

С вас аккуратом… Ох, темнотища!
С вас аккуратом выходит тыща!

А он рукою за телогрейку…
А за душою — да ни копейки!

Вот то-то вони из грязной плоти:
— Он в водке тонет, а сам не плотит!

И навалились, и рвут рубаху,
И рвут рубаху, и бьют с размаху.

И воют глухо. Литые плечи.
Держись, Ванюха, они калечат!

— Разбили рожу мою хмельную —
Убейте душу мою больную!

Вот вы сопели, вертели клювом,
Да вы не спели. А я спою вам!

… А как ходил Ванюша бережком

вдоль синей речки!
… А как водил Ванюша солнышко
на золотой уздечке!

Да захлебнулся. Пошла отрава.
Подняли тело. Снесли в канаву.

С утра обида. И кашель с кровью.
И панихида у изголовья.

И мне на ухо шепнули:
— Слышал?
Гулял Ванюха…
Ходил Ванюха, да весь и вышел.

Без шапки к двери.
— Да что ты, Ванька?
Да я не верю!
Эй, Ванька, встань-ка!

И тихо встанет печаль немая
Не видя, звезды горят, костры ли.
И отряхнется, не понимая,
Не понимая, зачем зарыли.
Пройдет вдоль речки
Да темным лесом
Да темным лесом
Поковыляет,
Из лесу выйдет
И там увидит,
Как в чистом поле
Душа гуляет,
Как в лунном поле
Душа гуляет,
Как в снежном поле…

Александр Башлачёв

На жизнь поэтов

Поэты живут. И должны оставаться живыми.
Пусть верит перу жизнь, как истина в черновике.
Поэты в миру оставляют великое имя,
Затем, что у всех на уме — у них на языке.

Но им все трудней быть иконой в размере оклада.
Там, где, судя по паспортам — все по местам.
Дай Бог им пройти семь кругов беспокойного лада
По чистым листам, где до времени — все по устам.

Поэт умывает слова, возводя их в приметы,
Подняв свои полные ведра внимательных глаз.
Несчастная жизнь! Она до смерти любит поэта.
И за семерых отмеряет. И режет — эх, раз, еще раз!

Как вольно им петь. И дышать полной грудью на ладан…
Святая вода на пустом киселе неживой.
Не плачьте, когда семь кругов беспокойного лада
Пойдут по воде над прекрасной шальной головой.

Пусть не ко двору эти ангелы чернорабочие.
Прорвется к перу то, что долго рубить и рубить топорам.

Поэты в миру после строк ставят знак кровоточия.
К ним Бог на порог. Но они верно имут свой срам.

Поэты идут до конца. И не смейте кричать им: — Не надо!
Ведь Бог… Он не врет, разбивая свои зеркала.
И вновь семь кругов беспокойного, звонкого лада
Глядят ему в рот, разбегаясь калибром ствола.

Шатаясь от слез и от счастья смеясь под сурдинку,
Свой вечный допрос они снова выводят к кольцу.
В быту тяжелы. Но однако легки на поминках. 

Вот тогда и поймем, что цветы им, конечно, к лицу.

Не верьте концу. Но не ждите иного расклада.
А что там было в пути? Метры, рубли…
Неважно, когда семь кругов беспокойного лада
Позволят идти, наконец, не касаясь земли.

Ну вот, ты — поэт… Еле-еле душа в черном теле.
Ты принял обет сделать выбор, ломая печать.
Мы можем забыть всех, что пели не так, как умели.
Но тех, кто молчал, давайте не будем прощать.

Не жалко распять, для того, чтоб вернуться к Пилату.
Поэта не взять все одно ни тюрьмой, ни сумой.
Короткую жизнь — Семь кругов беспокойного лада —

Поэты идут. И уходят от нас на восьмой.

Александр Башлачёв

Выход

Жизнь в провинциальном городке, редко вылезающем из комы. Улицы стекаются к реке. Горожане шапочно знакомы. Знают, кто кого поцеловал, у кого развод или простуда.
Юноша спускается в подвал и — не возвращается оттуда. Парень был простой, и потому никому особенно не дорог. Забегала изредка к нему тётушка. Семейная, за сорок. До седьмой воды на киселе парень не дотягивал немного.
В этот раз пришла навеселе. Неуютом веяло с порога. Только из подвала брезжил свет, будто бы от лампового кварца.
Ты, племяш? Проверила. Да нет.
Так и не смогла его дозваться.
Проходит неделя. Какая-такая сила тот город провинциальный преобразила? По улицам репортёры шатаются целый день. От вспышек их фотокамер у граждан уже мигрень. Свою столичную обувь ругают за волдыри. И на пропавшего парня устраивают пари. Милиция тоже в деле. Эксперты по полчаса опрашивают знакомых, пробили все адреса. Ведь был он приличный парень, не буйствовал, не кутил. Куда он пропал? Кому он, бедняга, не угодил?
И только слух гуляет по городу волной, что он последний месяц какой-то был смурной. Что срок призыва близок, что видели порой пропавшего парнишку с какой-то медсестрой. Да вроде на анализ он кровь свою сдавал. Но правды не дознались.
Никто не горевал.
А тетке не спится, что-то под сердцем колется. Она за племянника перед иконой молится и просит у бога с родственником свидания. Такие вот парадоксы женского сострадания. С живым пареньком была она твёрже кремния, теперь же и Рай — не рай, а окно тюремное. Хотя бы разок к усталой груди прижать его. Всё это похоже на тихое помешательство…
Полгода прочь. Брожение утихло. Разъехались столичные спецы. И вот весна из солнечного тигля явилась, рассыпая бубенцы. Гудящим ветром улица продута. Как брешь в оборонительной стене — распахнутая форточка. Под утро, на фоне штор белее перламутра, племяш явился тётушке во сне. Целёхонький, но выцветший, как корень. А смотрит испытующе, вприщур. Для рая что-то слишком беспокоен, для ада что-то тихий чересчур. Ей холодно, как около сугроба. Его язык занозист и дощат. И скованность испытывают оба, и оба выжидательно молчат. А если говорят, то не по теме, про фикус и какую-то лапшу. Ей мыслится: на что я трачу время? и почему о главном не спрошу?
И только в конце, на выдохе, на излёте, когда понимаешь: миг — и за ним провал: «Да где же ты был?» — «В подвале. Там выход, тётя». — «В астрал?» — «Не смеши. В астрале я не бывал. Всё вышло без перехода, без переброски: я двигался вниз, на собственный силуэт, и вместо бетонных стенок увидел доски — сквозь них пробивался сочный лиловый свет. Я встретил там девушку, бравшую кровь из вены; соседа Петра, игравшего в спортлото. И все мы сидим у стенки и ждём замены, чтоб выйти за дверь, в мигающее ничто. Не плачь, дорогая тётя. Бывай здорова. Спасибо за то, что помнишь, за то, что мил. Я знаю, что ошибаются богословы: не так уж и страшен этот загробный мир».
Сияющий день, и птицы на каждой вышке. Она унимает слёзы за пять минут. Безвольно сидит, потерянно шепчет: «Вишь ты…»
И в этот же час в саду зацветают вишни,
и сорок суток цветут.

cvetuschaya-vishnya.JPG

Ольга Дернова

Вот кузнечик выпрыгнул из скобок

Вот кузнечик выпрыгнул из скобок
в палиндром аквариумных рыбок.
Я предпочитаю метод пробок,
винных пробок и своих ошибок.

Сизая бетонная мешалка,
а внутри нее – оранжерея,
этот мир любить совсем не жалко —
вот Господь и любит, не жалея.

Александр Кабанов

Когда я сдамся на поруки…

Мне тошно здесь, как на чужбине.
Когда я сброшу жизнь мою?

К.Ф.Рылеев

Когда я сдамся на поруки,
когда все слёзы отолью,
когда кому-нибудь со скуки
на пейджер сброшу жизнь мою,
пошлю с похмелья поутру
на адрес jesus точка ру —
когда, короче, я умру —
когда откроются гляделки,
но я не разгляжу ни зги,
когда проснусь в своей тарелке
и встану с правильной ноги,
когда я стану весь неважен,
последний выразив протест,
когда я с жизни буду ссажен
за безбилетный мой проезд
и изо всех щелей и скважин
подует жаркий сквознячок
и чёртик в копоти и саже
утрёт копытцем пятачок
и подмигнёт косящим глазом
и беззащитного меня
наполнит веселящим газом
в преддверьи вечного огня —
его я расцелую, гада,
поскольку срок уже истек
и по глухим задворкам ада
пройду, как белый человек.

Антон Стрижак

Письмо-одиночество

ты знаешь, я здесь…
и сверх всякой меры
насытился жизнью на новом месте…
сижу вышиваю бадьяном белым
по серой рубахе
печали крестик

работаю медленно, тихой сапой,
стежок за стежком из своей любви,
но
мешают насмешки того сатрапа,
что мне по-дешевке торгует вина

под домом,
в подвале…

он вертит краны,
хохочет,
разит перегаром готтским…
там капли-рубины читают грани
стаканов,
а после летят на доски…

здесь море сокровищ, богатств несметно
туманом висит аромат аниса…
от скуки высокая очень смертность —
здесь даже в домах
передохли крысы

октябрь
простирает свои объятья
здесь тысячи лет в разнотравье пёстром…
но только дубы мне уже — не братья,
и даже березы теперь — не сёстры

не сыщешь у женщин ключиц излуки
такой, чтоб молитвенный глас —
святая! —
заплакал навзрыд…
да и мрут со скуки
поскольку другого никто не знает

не видел…

Ты знаешь
здесь очень сыро…
замучала слякоть, из окон дует…
но каждую ночь по кусочку сыра
на маленькой кухне
на пол
кладу я

 

Ипполит Похлебкин