Выход

Жизнь в провинциальном городке, редко вылезающем из комы. Улицы стекаются к реке. Горожане шапочно знакомы. Знают, кто кого поцеловал, у кого развод или простуда.
Юноша спускается в подвал и — не возвращается оттуда. Парень был простой, и потому никому особенно не дорог. Забегала изредка к нему тётушка. Семейная, за сорок. До седьмой воды на киселе парень не дотягивал немного.
В этот раз пришла навеселе. Неуютом веяло с порога. Только из подвала брезжил свет, будто бы от лампового кварца.
Ты, племяш? Проверила. Да нет.
Так и не смогла его дозваться.
Проходит неделя. Какая-такая сила тот город провинциальный преобразила? По улицам репортёры шатаются целый день. От вспышек их фотокамер у граждан уже мигрень. Свою столичную обувь ругают за волдыри. И на пропавшего парня устраивают пари. Милиция тоже в деле. Эксперты по полчаса опрашивают знакомых, пробили все адреса. Ведь был он приличный парень, не буйствовал, не кутил. Куда он пропал? Кому он, бедняга, не угодил?
И только слух гуляет по городу волной, что он последний месяц какой-то был смурной. Что срок призыва близок, что видели порой пропавшего парнишку с какой-то медсестрой. Да вроде на анализ он кровь свою сдавал. Но правды не дознались.
Никто не горевал.
А тетке не спится, что-то под сердцем колется. Она за племянника перед иконой молится и просит у бога с родственником свидания. Такие вот парадоксы женского сострадания. С живым пареньком была она твёрже кремния, теперь же и Рай — не рай, а окно тюремное. Хотя бы разок к усталой груди прижать его. Всё это похоже на тихое помешательство…
Полгода прочь. Брожение утихло. Разъехались столичные спецы. И вот весна из солнечного тигля явилась, рассыпая бубенцы. Гудящим ветром улица продута. Как брешь в оборонительной стене — распахнутая форточка. Под утро, на фоне штор белее перламутра, племяш явился тётушке во сне. Целёхонький, но выцветший, как корень. А смотрит испытующе, вприщур. Для рая что-то слишком беспокоен, для ада что-то тихий чересчур. Ей холодно, как около сугроба. Его язык занозист и дощат. И скованность испытывают оба, и оба выжидательно молчат. А если говорят, то не по теме, про фикус и какую-то лапшу. Ей мыслится: на что я трачу время? и почему о главном не спрошу?
И только в конце, на выдохе, на излёте, когда понимаешь: миг — и за ним провал: «Да где же ты был?» — «В подвале. Там выход, тётя». — «В астрал?» — «Не смеши. В астрале я не бывал. Всё вышло без перехода, без переброски: я двигался вниз, на собственный силуэт, и вместо бетонных стенок увидел доски — сквозь них пробивался сочный лиловый свет. Я встретил там девушку, бравшую кровь из вены; соседа Петра, игравшего в спортлото. И все мы сидим у стенки и ждём замены, чтоб выйти за дверь, в мигающее ничто. Не плачь, дорогая тётя. Бывай здорова. Спасибо за то, что помнишь, за то, что мил. Я знаю, что ошибаются богословы: не так уж и страшен этот загробный мир».
Сияющий день, и птицы на каждой вышке. Она унимает слёзы за пять минут. Безвольно сидит, потерянно шепчет: «Вишь ты…»
И в этот же час в саду зацветают вишни,
и сорок суток цветут.

Ольга Дернова